Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]
Однажды во время работы попросил слесаря приглядеть за конвейером, сослался на то, что лампу сменить надо. Он согласился, и я, будто освободившись от груза бесконечных вопросов, терзавших меня в эти минуты, чуть ли не бегом устремился в откаточный штрек.
Лампу держал в руке, свет прикрывал ладонью, он чуть заметно струился сквозь пальцы, и я на ощупь шел быстро вдоль ленточного транспортера. Лента двигалась плавно, без стуков, шуршала тихо по роликам, и еще издали я услышал вдруг голос, надрывный, стонущий. Прислушался, угадал: Маша поет. Подступил ближе — голос стал четче, даже слова разобрал:
Кончен, кончен дальний путь…
Не слышал я раньше, как Маша поет, и вот — услышал, и стиснуло дыхание, что-то колкое забилось о сердце. Я прикусил губу, заморгал ресницами — так надрывно и стонуще срывались в темноту штрека слова протяжной песни.
Спотыкаясь, медленно отступил, наконец повернулся и побежал, чувствуя, как пылают щеки. «Зачем, зачем я это сделал?» — клял я себя, считая поступок свой гадким, унизительным. Но, чуть успокоившись, уже терпеливо и молча прислушался к мыслям: «Все правильно. Теперь решиться надо, помочь. Опять помочь? Ну и что? Может, так и надо, так должно быть. Да, так должно быть, и я имею на это полное право. Чем скорее, тем лучше. Хватит мучить себя вопросами. Может быть, завтра. А почему бы нет, хотя бы и завтра…»
Но прошел еще день и еще, а я все не решался, все чего-то ожидал, момент удобный выискивал. Хотя бы спросила Маша: «Что с тобой? Сумрачный ты, Вася», улыбнулась бы, что ли. Не замечал я, чтоб обиду она таила. Подойдет, заговорит, о здоровье спросит, о книгах прочитанных, о себе расскажет — что прочла, что посмотрела, что купила. А на спор, на откровенность не вызывала, не намекала даже.
В этот ясный декабрьский день я был расстроен, на работу не спешил, знал, что ко мне подойдет комсорг шахты и опять прочитает нотацию о том, что мне, как члену комитета, не следует забывать о своем поручении — о своевременном выпуске стенной газеты. «Уже месяц висит, — скажет он. — Пора обновить». Будто я без него не знаю, а вот попробуй возрази: «Ни одному же мне писать, на самом деле. Сколько можно!» Возмутится: «Ты редактор. Подыскивай сам людей». Легко сказать — подыскивай… В общем, невесело я чувствовал себя в этот день, хотя и солнце ярко светило, и было морозно, и снег приятно похрустывал под ногами.
Ребята уже выходили из раскомандировки, направляясь в раздевалку. Я поспешил за жетоном, но в дверях меня задержал начальник участка:
— Сушков, подожди.
Когда все вышли, в кабинете осталось трое — я, Губин и Маша.
— Вот, — обратился Губин ко мне, — с Машей пойдешь. Поможешь аммонит донести. Не забыл еще?
— Взрывником? — с удивлением спросил я, взглянув на Машу.
— Да, взрывником, — ответил за нее Губин. — Моя бы воля — оставил бы я тебя, Маша, в этой должности навсегда. Но, увы, закон есть закон. Узнает высокое начальство, всыпят по первое число, а Сушков в своей газетке раскритикует. Так, что ли, Сушков?
Давно я не видел Павла Васильевича в хорошем настроении — по кабинету ходит, одну руку сунул глубоко в карман, другой размахивает, будто что-то рубит перед собой. Маша тоже оживлена, — вижу по тому, как поглядывает на меня, весело улыбаясь.
— Надолго? — поинтересовался я, когда мы с Машей, уже одевшись, торопились к уклону.
— На неделю, наверно.
— Жаль, очень жаль.
— Что так?
— Вместе бы ходили. Разве плохо.
— А зачем? Ты машинист, тебе расти надо, повышать свою квалификацию.
— Нет, мне лучше с тобой.
Сказал я это искренне, от всей души, и Маша, поглядев на меня, засмеялась.
— И оказывал бы мне помощь? Не так ли, Вася?
— Ты уже знаешь? — удивился я. — Тебе Трофимов сказал?
Мы уже подходили к уклону, и машинист подъема махал нам рукой: скорее, мол, скорее!
В трамвае я сидел вплотную с Машей и, пока спускались вниз, на двести пятнадцатый горизонт, поглядывал на нее. «Угадал, конечно, угадал», — убеждал я себя, будто за этой отгадкой находилось то, что должно вновь примирить нас — уже навсегда.
По дороге на лаву она молчала, да и трудно было разговаривать — шли мы друг от друга на расстоянии пяти шагов. Молчала она и в лаве, — некогда было, да и сама работа ответственная, не поговоришь.
И вот я снова сидел в конвейерном штреке, отсчитывал: «…Пять… Двенадцать… Тридцать восемь…» Как и в тот раз, появилась она неожиданно, запыленная, уставшая, минуты две сидела, привалившись к стене забоя и прикрыв глаза, — отдыхала.
Обратной дорогой она заговорила первой, тесно идя рядом со мной:
— Ну как, привыкаешь? Бежать не собираешься?
— Откуда ты это взяла, Маша?
— Да скучный ты больно ходишь, вроде как пришибленный. От меня совсем отдалился. Думал, обижусь за помощь твою? Поругаю?
— Я так и решил. Мне и Трофимов сказал.
— Что он сказал? — быстро спросила она.
— Обидишься, мол. Женщина ты не такая, особенная.
— Так уж и особенная?
— А что, разве не так? — оживился я, радуясь тому, что Маша просто и душевно заговорила со мной, будто ничего и не произошло. — Идешь туда, куда посылают, делаешь все, как надо, не возражаешь. Вообще — безотказная.
— Ну, совсем захвалил, — смущенно проговорила Маша. — Хоть в газетку пропечатывай.
— А что, идея. Возьму и напечатаю.
— Только попробуй! — погрозила Маша. — Тоже мне, нашли героя. Нет, Вася, я просто баба, обыкновенная баба. Да еще незамужняя… Вот что, Вася, я ведь сегодня именинница, приглашаю на чай. Ну как, не возражаешь? А то, может, девушка есть?
— Нет у меня никого.
— Так уж и нет?.. Ну вот, закраснел сразу.
Не верилось даже, что смогла Маша так просто, совсем по-домашнему, пригласить к себе. Казалось, передумает, отзовется шуткой — и разойдемся, пожелав спокойной ночи. Не раз примечал: дойдем до ее подъезда — она торопливо, будто я сам напрошусь, сунет мне руку, скажет: «Тут я сама», и заспешит не оглядываясь. Нет, не забыла, напомнила, как только поднялись на поверхность:
— Не исчезай, Вася, подожди.
Вечерело, мягкие тени сгущались, чернили снег, уже и так потемневший от угольной пыли. Огни со всех сторон, то густые, то редкие, мигали так же ярко, как высокие звезды, и самой яркой, сияющей вычерчивалась в небе звезда на копре.
Неужели через полчаса я буду сидеть в гостях у Маши? Уже давно — чуть ли не в первые дни нашего знакомства — я склонялся к тому, чтобы побывать у Маши, как будто был уверен: придешь к ней домой, поглядишь на то, как живет она, — и станет эта женщина еще ближе, роднее. Меня всегда тянуло к общению с ней, близкому, родственному, и я не скрываю того, что невольно люблю, особенно по вечерам, проходя мимо освещенных окон, посматривать на них.
И вот я с волнением переступаю порог Машиной комнаты. Комната небольшая, квадратная. В ней тепло и уютно, и сразу видно, что живет здесь женщина одинокая, аккуратная. На постели, на столе, на этажерке чистенькие, отливающие белизной плетеные кружева. На полу, по всей комнате, самодельной вязки половики. На стене, над кроватью, пестренький ковер, над ним в застекленной раме фотографии разных размеров.
Машин голос будто подменен, но к нему я привыкаю быстро. Приятно слышать, как мягко, растягивая гласные, выговаривает она слова. Да и сама она выглядит мягче, круглее и не кажется столь маленькой и хрупкой.
— Присаживайся, Вася, посмотри пока. — Она подвинула мне стул, положила альбом с фотографиями и вышла на кухню.
Я рассматривал фотографии, а Маша что-то собирала на стол, проходя мимо, заглядывала через плечо, поясняла: «А это мой отец. Погиб на войне», «Это мама, я ее не помню, она умерла, когда мне и года не было», «Ребята из училища, я ведь горнопромышленное кончала», «Ну, а тут все знакомые, бывшие подруги, товарищи», «Да, все шахтеры. А как же — пятнадцать лет в шахте»…
И вдруг — будто ожог получил, едва не вскрикнул: смотрел на меня большими круглыми глазами Трофимов. Конечно, это был он, молодой еще, с густой шевелюрой, улыбающийся. А рядом, приткнувшись к нему, как птенчик из-под крыла матери, выглядывала Маша, тоже улыбающаяся и совсем как школьница, даже косички торчат.
— Это мы, я и Трофимов, — послышался рядом голос Маши, и я, не заметив ее, вздрогнул, но глаз не поднял — не осмелился.
— Учились вместе, работали, — помедлив, проговорила Маша и, помолчав, пригласила к столу, налила вина, улыбнувшись, подмигнула. — Держи. С устатку можно.
Она быстро раскраснелась, махнула рукой.
— Непривычна я, отвыкать уже стала. А ты выпей еще, угощайся, сама напекла. Хозяйка никудышная, а все же приятно. Так что не серчай.
Она подвинулась и, совсем как мать моя, поглядывая мне в лицо, провела ладонью по волосам и тихо, с надрывом, проговорила:
— А сына своего я тоже Васей хотела назвать. Имя уж больно мягкое, ласковое. Да вот — не получилось.
